– Ты ведь уже знаешь меня, – тихо перебил его Курт. – Неужели когда-либо из моих действий можно было сделать заключение, что я на такое способен?

– Нет, – ни на мгновение не задумавшись, отозвался Бруно. – Даже напротив – твоя добросовестность по временам ни в какие ворота не лезла; потому я и говорю, что помогать тебе все-таки буду, но только как человеку, расследующему возможное убийство. Это, – передразнил он с усмешкой, – понятно?

– Да не то слово. Яснее некуда. А теперь возвратимся к моим вопросам: насколько близко ты всех их знаешь, и насколько близко они тебя принимают?

– Средне, – Бруно медленно прошагал к столу и уселся на табурет, где до того восседал новый секретарь университета. – Кое-кого я знаю близко, кое-кого лишь по имени, некоторых вовсе лишь в лицо. Вот с этим бедолагой был знаком мельком – он как-то влез с поправками в наш разговор… уже не помню, о чем; нас представили. Свести с ним более тесное знакомство не было времени; вообще не было времени разобраться, хочется ли нам обоим этого. От себя могу добавить, что он мне показался рассеянным и нервозным. Однако мне могло это и впрямь лишь показаться – вернее тебе скажут те, кто знал его дольше.

– Например, его сосед.

– Да, скажем, он. Фельсбау, Герман. Теперь твой второй вопрос. В трактире, где они обычно собираются перетереть косточки всему городу и обсудить лекции, меня знают многие и принимают близко. Я, конечно, не душа компании, однако со мной многие общаются и… Да, можно сказать, что я у них в доверии.

– В этом не сомневаюсь, – вновь не удержался Курт. – В доверие ты входишь быстро, этого у тебя не отнимешь.

На этот раз Бруно выслушал его колкость с каменным лицом и, когда продолжил, голос остался таким спокойным, что он вновь попрекнул себя за неуместную насмешку.

– На твоем месте я бы не жаловался хотя бы на это – hoc casu [36] тебе это лишь на пользу.

– Нахватался. «Hoc casu»… Хорошо, – перебил Курт самого себя, чтобы не погрязнуть в распре, что кончалось обычно острым желанием втянуть своего подопечного в драку с членовредительством; сейчас было не время предаваться воспоминаниям о старых обидах – это мешало работе. – Раз так – стало быть, будешь теперь при мне, с утра и до вечера, твои знакомства могут мне помочь избежать длительных представлений и предварительных бесед.

– Полагаешь, если я тебя представлю, они забудут, с кем говорят?

– Полагаю – там будет видно… Поднимайся, – распорядился он, наподдав Бруно кулаком в плечо, с трудом воздержавшись от того, чтобы двинуть всерьез. – Идем по соседям.

Германа Фельсбау на месте не оказалось, да и иных соседей отыскалось лишь двое; чтобы сэкономить время, Курт собрал обоих в одной комнате, прогнав их по основному списку вопросов, уже заданных секретарю.

Оба косились на Бруно, с коим были знакомы, пускай и весьма шапочно, как на предателя, однако с господином следователем говорили вежливо, мирно и без запинки; покойный, по их словам, действительно в последние месяцы был несколько странным – рассеянным и малообщительным, чего ранее за ним не замечалось. Парнем он всегда был пусть не веселым, однако жизнерадостным, временами до легкомысленности, каковая, впрочем, имела и свои пределы – к примеру, греху излишнего увлечения игрой не предавался; если, бывало, начинал проигрывать, игру оставлял и на увещевания продолжить не поддавался.

Перемены случились в нем чуть менее полугода назад – сперва он стал рассеянным и унылым, а однажды «засветился».

– Засветился, – уточнил Курт, – это в каком смысле?

– В прямом, – откликнулся один из соседей. – Как будто наследство получил или с ангелом повстречался в переулке.

«Словно просто вошел через распахнутое окно ангел во всей силе и славе и унес душу спящего человека прочь, а человек в предельный миг жизни успел открыть глаза и ангела сего узреть», – припомнил он собственные мысли всего полчаса назад…

– Вы не пытались узнать у него, в чем дело, что с ним происходит? – никак не ответив на услышанное, спросил Курт. – Не поверю, если скажете, что вас не одолевало любопытство.

– И справедливо не поверите, одолевало. Только он ничего не говорил или отмалчивался, или отшучивался, или прямо посылал к чер… в том смысле – отвечал, что это не нашего ума дело.

– У него была любовница? – продолжил Курт и разъяснил: – Согласитесь, симптомы, так сказать, весьма схожи с поначалу тайным, а после удовлетворенным увлечением.

– Похоже, вы снова правы, майстер Гессе, – кивнул другой студент и развел руками, вздохнув: – Но мы никого с ним не замечали. Знаете, обыкновенно, если что-то ведомо хотя бы двум студентам – полагайте, что через сутки это станет известным всему Кёльну; ergo, касаемо его увлечения, is, si quis esset, aut si etiam unquam fuisset, aut vero si esse posset [37] , то никто из его знакомых о таковом не знал. Ну, может, кто-то один, причем умеющий сохранять тайны…

– Герман Фельсбау, к примеру?

– Я такого не говорил, – насторожился тот. – Просто хотел сказать, что о его любовных похождениях ничего не было известно, вот и все. Не передергивайте.

– Не напрягайся, – встрял Бруно, сидящий в проеме отворенного окна молча почти все время беседы. – Никто не намеревается вешать на него обвинение.

– Ну, если ты так говоришь… – с сарказмом раскланялся студент, и Курт, поморщившись, оборвал его:

– Он был должен за комнату, за два месяца. Вы знаете об этом?

– Да все знают. Они с Хюсселем так бранятся по этому поводу, что не услышать их просто-напросто невозможно. Вчера, кстати сказать, они повздорили снова – мы при этом присутствовали; Шлаг нес какую-то превыспреннюю чушь и платить не так, чтоб отрекался (попробуй он!), а как-то весьма смутно выражался о сроках. Хюссель наорал на него… Уверен, если б парень не преставился – он его бы выдворил в конце месяца.

– Есть предположения, почему человек на такой должности испытывал подобные затруднения? – поинтересовался Курт, и студент округлил глаза с плохо исполненным изумлением:

– На какой «такой»? Стипендиум секретаря не так уж чтоб сильно скрашивает жизнь…

– Да брось, – оборвал Курт, и тот умолк, отклонив взгляд в сторону, исхитряясь при этом укоряюще коситься на Бруно. – И не жги его взглядом – и без него я превосходно знаю, какие дела творятся в университетских сообществах, не вчера родился. Не будем терять время, обсуждая доказанность коррупции в студенческом союзе и прочие прегрешения вашей братии, просто прими как факт, что я понимаю, о чем говорю. Стало быть – я повторяю свой вопрос: есть предположения, отчего он при такой должности был столь стеснен в средствах?

Студент метнул быстрый взгляд на своего притихшего приятеля и вяло пожал плечами, понизив голос:

– Никаких. Играть, как я уже говорил, не играл – не так, чтоб заигрываться, пить не пил – не спивался, по крайней мере. Дорогих одежд не приобретал. Не знаю.

– И никаких новых увлеченностей у него не появилось вместе со всеми этими странностями? – не отставал Курт, не обращая внимания на откровенно недовольные лица соседей. – Ничего, что не бывало замечено за ним ранее?

– Лекции гулял частенько, – отозвался другой. – Временами это каждый делает; ректорату что, деньги уплатил, а там – учись, не учись, твое дело… Знаете, что я вам скажу, – добавил он несколько нерешительно, – что касаемо его рассеянности и прочего – это ведь с поздней осени началось, потом зима; сами, наверное, знаете, как это бывает в такое время года – снег, холод, пасмурно, дни короткие, времени ни на что не хватает, ничего не поспеваешь сделать, что нужно… Ничего не хочется, никто не мил; словом сказать, depressio.

– Знаю, – подтвердил Курт, подумав, что в словах студента и впрямь может быть некое рациональное зерно, – бывает. Так стало быть, именно с наступлением весны вся эта его… рассеянность и подавленность ушли?